Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]
«Jamaica Coffee Shop» на улице Портоферисса, дом № 22, там я впервые узнал, что существует сорт blue mountain.
Кузьминский, между прочим, не пьет вареный кофе, у него аллергия. Он предпочитает растворимый «чибо» с голубой этикеткой — по крайней мере, как–то он мне об этом рассказывал.
Или я просто запомнил, что он мне так рассказывал?
Точно так же я плохо помню и наш первый разговор, разве что в самом конце он спросил:
— Ну а ваши писательские амбиции, с ними–то как? — подразумевалось, что печататься под псевдонимом значит изначально ставить крест на всех этих амбициях.
Мне было сложно объяснить, что когда тебе уже сильно за сорок, то с амбициями просто никак. И одно то, что он на полном серьезе вначале принял мой роман за писание никому не известной и начинающей Кати Ткаченко удовлетворяет все эти амбиции. И вроде бы, он понял.
Сам еще не осознавая, что этим расположил меня к себе навсегда.
Я старше его на десять лет и три месяца, но возникшая тогда благодарность за спасение из писательского небытия, и реальное понимание масштаба его личности, помноженное на эту благодарность, привели меня к простому результату: осознанию того, что этот человек может меня многому научить и уроки эти не будут лишними.
ХОТЯ НИЧЕГО ЭТОГО Я НЕ СТАЛ ЕМУ ГОВОРИТЬ, КОГДА МЫ СВЕРНУЛИ В СТОРОНУ ОТ РАМБЛАС И ПОШЛИ ИСКАТЬ УЛОЧКУ ПОРТОФЕРИССО,
взмокшие от летней каталонской жары, проталкиваясь среди таких же ошалевших приезжих зевак.
Наверное, до Кузьминского такое влияние на меня оказал лишь один человек — покойный Сергей Курехин, чего я никогда не скрывал и не считаю нужным умалчивать об этом и сейчас, когда со времени моего последнего общения с ним прошло очень много лет. Но он был первым, кто дал мне понять, что степень творческой свободы безгранична, только вот ты обязан не останавливаться, иначе грош цена всем твоим талантам.
Кузьминский же учит меня другому.
Самое смешное, что он до сих пор дает мне уроки
ЛИТЕРАТУРЫ.
Как у Курехина был не просто абсолютный музыкальный слух, но еще и то чутье, которое позволило ему стать гениальным композитором, так Кузьминский, обладая абсолютным литературным слухом, наделен еще и шестым чувством текста, что, между прочим, и делает его не самым приятным собеседником и критиком.
Он всегда говорит правду и называет вещи своими именами.
И если он говорит мне, что плохо, то я понимаю —
ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ПЛОХО,
но когда он говорит, что это хорошо, я знаю — это действительно хорошо.
И мне, как прыщавому подростку, хочется одного: чтобы меня чаще хвалили, потому что это повышает мою же самооценку.
Хотя, как правило, все критические писания и брюзжания в мой адрес мне по барабану, я хорошо знаю, что у критиков свои правила игры, у меня — свои.
А если они злобствуют, то что поделать, наверное, желчи много или — как говорят в народе — кому–то в таком случае не дала жена, или наоборот — муж не постарался: —)).
Между прочим, как–то раз Кузьминский открыл мне, что называется, глаза на одного из таких господ.
Тот только что написал с сотню добрых слов о «Ремонте…», зато месяца за четыре до этого просто «опустил» меня за «Indileto» — роман может нравиться, может не нравиться, но есть грань, которую переходить нельзя, что называется, сохраняйте уважение к иной личности.
Уважения не то, что не было, из каждой строчки, хотя их было всего–то с десяток, лезло патологическое неприятие меня уже за одно то, что я существую, что было мерзко, обидно и странно.
Когда же я узнал, что «читая книгу Кати Ткаченко, не испытываешь раздражения ни от детализированного описания минета, ни от штампованных красот, ни от нагнетания всякого рода ужасов. Потому что ведет тебя ритм, подчиняет точность слов и фраз, завораживают личность и судьба героини. «Литература категории А» — как и было сказано.», то просто охренел и сразу же позвонил БК.
— Боря, — спросил я его, — скажите, почему он меня так не любит и так полюбил Катю?
У Кузьминского прекрасное чувство юмора, равно как и иронии, и сарказма, я уже научился вылавливать эти нотки в его обычно спокойном и где–то бесстрастном голосе, которым он тогда и произнес ответную фразу:
— Он не может именно вам, как мужчине, найти место в русской литературе!
Я не знал, смеяться мне или плакать.
Ну, не может мне этот человек найти место в русской литературе, так зачем злобствовать?
Сам Кузьминский никогда не злобствует.
Он просто говорит, что вот это как–то неинтересно…
Так получилось с текстом, который я начал писать сразу после «Ремонта…», тоже от женского лица, стремясь естественным образом продолжить не развитую в предыдущем романе и наглую для мужчины–прозаика сюжетную линию любви женщины к женщине.
Я писал бодро и быстро, и мне нравилось.
Когда же я послал Кузьминскому первые главы, то он просто не ответил.
Он вообще не очень любит писать письма, а если и пишет, то коротенькие. Иногда письмо может состоять из одних смайликов. Или ссылки. Или пары фраз, но это уже письмо! Так вот, он ничего не ответил, и я позвонил.
— Как–то похоже на предыдущий текст! — сказал мне Кузьминский.
И я понял, что ему не нравится.
Действительно: плохо, если один роман похож на другой, поэтому надо писать что–то совершенно иное.
Но вот что?
Через пару недель случайным образом я придумал «Любовь для начинающих пользователей», написал синопсис, куда впихнул давно уже парящих в моей дурной голове бабочек–мутантов, и послал БК.
— Пишите! — сказал он мне, и я начал писать, и даже посвятил роман ему, хотя при публикации посвящение он попросил снять.
Если будут переиздавать, то обязательно восстановлю, потому что истории про Симбу и Майкла я бы никогда не написал, если бы не он.
А посвящение он попросил снять потому, что был редактором книги. Когда я читаю его правку моих романов, то понимаю, какой я плохой писатель.
Последний, «Летучий Голландец», он так изругал, что я честно принялся переписывать текст. Хотя это мой лучший пока роман.
Но мы не говорим с ним о литературе в «Jamaica Coffee Shop» на улице Портоферисса, в доме № 22. Мы пьем кофе, естественно, что blue mountain, и говорим о чем–то другом.
НО О ЧЕМ?
Я могу запомнить сон, но разговоры, происходящие во сне — никогда.
Ясно одно: о чем–то интересном.
Может, просто о жизни.
О женщинах.
О кино.
Мне очень хочется с ним поговорить.
Наверное, мы когда–нибудь увидимся.
И ОЧЕНЬ БЫ ХОТЕЛОСЬ, ЧТОБЫ ЭТО ПРОИЗОШЛО В БАРСЕЛОНЕ!
— Куда сейчас? — спрашивает Кузьминский, когда мы выходим обратно в палящую каталонскую жару.
— Пойдемте к морю, Боря, — отвечаю ему я, — пойдемте смотреть на корабли!
41. Про издателей
Одному моему доброму другу, человеку, между прочим, как пишущему, так и издающему, приснился страшный сон:
ну в очень крутом отеле, то ли в «Radisson», то ли в «Sheraton» проходят одновременно две торжественные встречи тире форума.
В одном конференц–зале собрались странные люди, проводящие дискуссию под лозунгом
«Писатели против издателей».
Это происходит на седьмом этаже.
А на пятом этаже дискутируют не менее странные, хотя более пристойно одетые люди. Тема обсуждения:
«Издатели против писателей».
После чего обе стороны встречаются в ресторане, где происходят два параллельных банкета.
И начинается вино–водочное братание.
С нежным поцелуями, взаимными обвинениями и громогласными заявлениями о том, что совместная жизнь могла сложиться совершенно иначе…
ВЕДЬ КОГДА-ТО БЫЛА ЛЮБОВЬ!
На самом деле сон этот не столько страшный, сколько точный.
Ведь для любого писателям мечта об идеальном издателе равна мечте мужчины об идеальной женщине. Или наоборот: мечте женщины об идеальном мужчине
Хотя в этой гендерной паре — писатель/издатель — именно писатель несет скорее мужское начало, пресловутый китайский ян.
Издатель же — стопроцентное инь, пусть даже считает, как правило, наоборот.
Писатель увлекается, влюбляется, считает, что только с этим вот человеком он способен обрести свое счастье.
Издатель раздумывает и потом решает, что отчего бы не попробовать. В конце концов, если что от него и потребуется — так это лишь произвести зачатое потомство: выпустить книгу.
Ну и заработать на этом!
Обычно ведь как считается: что именно писатель, беременный замыслом, рожает через сколько–то месяцев или лет шедевр.
А если взять за аксиому, что рукопись есть семя, то это писатель оплодотворяет издателя.
Причем, после развода дети, как и положено, в большинстве случаев остаются с матерью: издателем. По крайней мере, до определенного возраста, по закону. Отец может с ними иногда встречаться, но и все. Правда, с него не берут алиментов, но и он, по когда–то заключенному и уже расторгнутому брачному контракту практически ничего не имеет.
